ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ БЛОГ

«В 50—60-е возникает особый песенный жанр: эстрадные песни с оттенком фольклорного «страдания». Они уходили, что называется, в люди и очень быстро становились народными. Примеры: «Ой, рябина кудрявая», «Белым снегом», «Мне березка дарила сережки», «Бежит река, в тумане тает», «Огней так много золотых», «Ромашки спрятались, поникли лютики». Это те, что первыми пришли в голову. Их, конечно, было гораздо больше (поэты и композиторы-песенники быстро уловили тенденцию), но народными и застольными стали далеко не все: примерно с десяток.

Быстро появились исполнители, всенародные любимцы, сделавшие себе имя на таких песнях: Людмила Зыкина, Ольга Воронец, позже Валентина Толкунова. Помню, по малолетству, подростком, я задавал текстам этих песен вопросы, которые не имели ответов, и наверняка песни вообще не предполагали таких вопрошаний. Отчасти это были вопросы рационального и психологического свойства, но предъявлять критерий «Анны Карениной» к советской песенной лирике, понятно дело, было не очень осмысленным занятием.

И все же: до сих пор помню свое недоумение в связи с текстом изумительно мелодичной песни «Мне березка дарила сережки». Драматический финал песни — «ты уехал, оставил мне сына» — был вполне отчетлив и в особых разъяснениях не нуждался. Хуже дело обстояло с деталями. «Мне береза дарила сережки, и рябина дарила цветы» — береза и ее сережки нареканий вызвать не могли, но рябиновый цвет с его специфичным навозным запахом очень даже мог. Не случайно ведь в подлинном фольклоре сама рябина хоть и постоянный участник, но ее цвет при этом в соответствующих контекстах почти не упоминается.

«И тропинкой ко мне, и дорожкой приходил на свидание ты» — т.е. были два пути что ли? огородами и через калитку что ли? размышлял я и в конце концов решил, что герой так часто посещал героиню, что растоптал тропинку до состояния дорожки. Мысль, что передо мной обычный, фольклорный в своих истоках, параллелизм типа тропинка-дорожка, тогда меня посетить еще не могла. «На мою красоту нагляделся, добротой мое сердце обжег» — с одной стороны, понятная инверсия выражения «красота ненаглядная» (если нагляделся, значит, красота уже не актуальна, стала привычной), но с другой — как можно добротой обжечь сердце?

Читатель психологических романов, я должен был прийти к выводу, что в родной семье у героини были серьезные проблемы («Вообрази, я здесь одна, никто меня не понимает», или того пуще: «На это дикое, ожесточенное существо нужно было действовать добротой. Она смотрела так, как будто никогда и не видывала добрых людей». И проч.), поэтому доброе отношение героя должно было по контрасту пленить ее новизной и быстро покорить. Ладно, это мы выяснили, говорил я себе, но как быть вот с этим: «и когда вдруг закат заалелся, мою песню унес за порог»?

Предположим, песня здесь метафора лучшей части души, которая покидает героиню вместе с возлюбленным. Душу вынул, как говорится. А почему все это случается на закате? Стандарт ситуации — рассвет же… Уходят всегда на рассвете. В полемическом соавторском угаре я мычал «и когда вдруг рассвет заалелся». «Ах любовь, ты любовь молодая, ты навек рождена для двоих» — что это?! «Любовь молодая», т.е. дело молодое, ладно. Но почему навек, если перед нами сюжет расставания? И если второй отсутствует, то, получается, и любви быть не может? А чего она тогда страдает?

И почему для двоих — что, возможны варианты? (Варианты и в самом деле возможны, но в ту эпоху они были за пределами советской культуры и даже за пределами обычного воображения. «Третий должен уйти» — это был догмат.) Мой рассудок изнемогал. Финальный образ ребенка, тянущего ручонки к отсутствующему отцу-беглецу, почему-то накрепко связался в моем представлении с младенцем Иоанном Крестителем с картины Леонардо «Мадонна в скалах». Понятно, что пользы отечеству от такой лирики я не признавал никакой. Но слушать любил.»

Автор: Павел Толстогузов.